Тихий Океан - Страница 8

Меня там не было. Возможно, Я единственный кто был в хорошим настроении, в тот день. И Я нисколько не стыжусь этого. Но не подумайте неправильно. Я не был рад его смерти, Я просто не испытывал скорби по его уходу. Но согласитесь, какой смысл рыдать по человеку, которого Я знал один день. Опять же, Я был рад тому, что когда-то не пришёл в назначенное место, в назначенный час. Если бы Я тогда явился по просьбе Вовы, то, так же как и многие, рыдал бы над гробом лучшего друга, а так, как и обычно, Я собирал стеклянные шарики, лишь мельком поглядывая на похоронную процессию едва знакомого мне мальчика.

Прислушавшись один раз к нутру, Я спас себя от лика ранней смерти.

***

Проспав ещё одну зиму после смерти Вовы, 19 мая 1980 года Я нашёл свой три тысячи девятьсот пятьдесят шестой стеклянный шарик, и дал ему имя № 3955. Почему № 3955, а не № 3956? Просто неделю назад, практически на дороге, которая вела к заводу, Я нашёл два шарика, которые лежали в паре сантиметров друг от друга. Поднял Я их одновременно. И каково же было моё удивление, когда при тщательном осмотре своей находки Я (человек, знающий о стеклянных шариках ВСЁ), не смог найти ни одного, даже самого скромного отличия. Поражённый столь невероятному, до сих пор, открытию, Я исправил, начертанные собственной мыслью, правило. Двум стеклянным шарам близнецам, после долгого внутреннего совещания, было решено дать имена № 3902 и № 3902, дабы не ошибиться, если когда-нибудь мне придётся повстречать их снова. Так в мой мир забралась первая ошибка: стеклянных шариков было три тысячи девятьсот пятьдесят шесть, а имён для них три тысячи девятьсот пятьдесят пять.

Что касается цифр, то в детстве Я очень любил считать. С годами эта мания растворилась в отсутствие необходимости, но тогда когда счёт был ещё игрой, он был моей любимой забавой.

Помню ещё в первом классе Я с вожделением, ждал, когда мы дойдём до такой цифры, которую Я не знаю, но учительница-божество почему-то боялась заходить дальше десятков. Может потому что считала детей возраста семи лет глупыми для таких больших цифр, а может быть она и сама не знала, сколько нулей пишется в цифре на одну единицу больше девяноста девяти. Тем не менее, в возрасте семи лет Я с лёгкостью считал до миллиона, и уверяю вас, все дети в моём классе делали то же самое без особого труда. Арифметический счёт, для детей до тринадцати лет, является самой простой и легко усвояемой наукой. Дайте ребёнку с чистым разумом в возрасте семи лет число π, и он, играючи, ради удовольствия запомнит его последовательность до великих границ.

Так или иначе, учительница-божество, учить меня арифметике боялась и давала мне знания те, которые получать мне было не интересно. Когда Я их не учил, эти знания, она жаловалась моей Маме на то, что я не любознательный и не хочу учиться. А вы попробуйте заставить замолчать ребёнка семи лет, который постоянно задаёт родителям вопросы относительно мироздания, «Почему небо голубое? Почему лягушка под водой плавает? Почему солнце так высоко?». Родители отдают любознательных детей в школы, где их затыкают, и отвечают на их вопросы только через лет десять, на уроках астрономии, экологии, анатомии, когда время уже упущено и огонь погас. Куй железо пока горячо.

Но меня затыкать не приходилось, Я и так молчал.

Мой второй учитель не был божеством, он не имел подлиз-брахманов. Иногда мне казалось, что мой учитель неудачник-шудра. В его глазах Я видел иногда очень много скорби и сожаления. Сожаления ни ко мне, ни к себе, а ко всему сущему.

Иногда, когда мой учитель-шудра сидел со мной за столом и рассказывал, почему яблоко не тонет в воде, его глаза смотрели на картинку в учебнике, и как будто сожалели, о том, что яблоку не удаётся утонуть. Я хотел спросить его, почему он печалится из-за яблока, но потом подумал, что мой глупый вопрос может обидеть моего доброго учителя-шудру ещё больше. Сейчас Я думаю, что мой добрый учитель-шудра был просто человеком, получающим удовольствие от печали. Наверное, все те добровольные шудры, которых Я встречал и в школе и в жизни, были просто по-своему счастливыми людьми, которые не хотели отпускать свой источник удовольствия, свою печаль. Какая же тонкая грань между их счастьем и моим молчанием.

***

Расстелив свою полосатую футболку на крыше бетонного гаража, Я лёг загорать под мягкое августовское солнце. Я очень любил загорать в детстве, особенно на пляже моря или речки. Вода обычно была слишком холодной для меня, и купаться больше десяти минут совсем не хотелось, а вот раскалённые камушки, или песок берега были как, что-то, что позволяло окунуться в мир тихого, горячего, светлого спокойствия.

На море в детстве мне побывать удалось только два раза. Оба раза, когда Маме давали путёвку от правсоюза в санаторий города Сочи, по причине моего недуга.

После, во взрослом возрасте, Я побывал на семи разных морях и не один раз, но воспоминание тех ощущений повторить удалось лишь раз, когда в двадцать три года Я переехал на время из Питерхеда в Сочи, нашёл тот самый пляж (к удивлению он был почти таким же каким Я его помнил), и поплавав в море свои десять минут, вышел, упав на раскалённые камни пляжа. Солнце безоблачного русского небо припекало мне мой лысый затылок. По ногам ползали, какие-то жучки, но жар ровнял все ощущение с абсолютным теплом. Мимо проходили пляжные торговцы. Их заклинки то были ели слышны издали, то раздавались прямо над головой, норовя наступить на вытянутые руки. «Пиво холодное, раки горячие, рыба сушёная!», убаюкивали меня абхазцы. Где то в паре метров от моих ног, об мелкую гальку бились волны, удар за ударом, стачивая острые грани когда-то разбитого стекла. Тепло мягко ломало подомной опору, и опускало меня в низ, в объятья неслышных вздохов. Мимо проходила, судя по голосу, какая-то старая женщина, и не спеша проронила, как волнами стекло, годами отшлифованную фразу «Чучькела, пахлава, инжир».